Анжелика в Квебеке. Часть 2. Ночь в Квебеке - читать онлайн
Глубокой ночью мадемуазель Клео д'Уредан пишет письмо своей далекой подруге, Мари-Габриель, вдове польского короля Казимира V, прозванной Прекрасной Садовницей.
Время навигации прошло.
Послание не уйдет раньше, чем кончится зима и весна освободит реку ото льда. Но м-ль д'Уредан обманет долгое ожидание, сочиняя послания, которые станут для нее беседами через океан.
Одно за другим, она будет их складывать в шкатулку, предназначенную специально для их хранения.
«Моя дорогая, Я поставила свою кровать в другое место.
Теперь из моего угла я очень хорошо вижу новый дом, который Виль д'Аврэй построил на границе с владениями Куна-Банистеров; так как начиная с сегодняшнего дня у меня появился более интересный объект для наблюдений, чем мой сад и река, которые я уже знаю наизусть.
Роскошный пират причалил у наших стен, и так как он заранее позаботился о том, чтобы взять в плен господина д'Аребуста и господина интенданта, не оставалось ничего другого, как устроить ему такой же роскошный прием.
Вот счастливая развязка того дела, о котором я уже вам рассказывала.
Речь идет о том французском дворянине, союзнике Новой Англии, чьи поселения находятся на юге наших владений, на границе между Акадией и Канадой, и который доставил нам столько хлопот. Его считали врагом, и против него проводилось несколько кампаний.
Стало известно, что его жена — женщина необычайной красоты. И эмоции достигли предела, когда одна из наших урсулинок, матушка Магдалина (а она ясновидящая) сделала по этому поводу предсказание, где прямо связывала их появление с вмешательством дьявола. Были посланы люди для проведения расследования, и они привезли вполне утешительные сведения. Страсти улеглись.
Но вот было объявлено об их прибытии в Квебек для заключения мирного договора, и споры вспыхнули вновь.
Отец д'Оржеваль, вершащий все религиозные дела в Акадии, обвинил их в том, что они мешали ему бороться с еретиками Новой Англии.
Это произвело большой шум, и мнения разделились. Приближение их флота было расценено как катастрофа, и речь шла уже о том, чтобы водружать знамя на Нотр-Дам и спасать город.
Колдун из Нижнего города рассказал, что он видел, как в небе проходила вереница горящих лодок. Это легенда, в которую охотно верят все, кто приезжает из западных провинций Франции; Такое знамение предвещает близкое несчастье.
Затем, по непонятным причинам, этот злобный иезуит исчез, что привело в совершенную растерянность его сторонников.
Что касается Фронтенака, то он вел себя правильно. Он всегда был на их стороне. Он принимал настолько активное участие в этом деле, что даже отправил этим летом множество посланий королю, в которых старался ему доказать, что для Франции очень выгодно установление добрососедских отношений с таким сильным соседом, который к тому же, говорят, сказочно богат.
В ожидании ответа, который, как надеялся губернатор, будет одобрительным и благожелательным, губернатор разыгрывал карту дружелюбия и гостеприимства. К тому же, господин де Пейрак и он — земляки. Они из провинции Лангедок, а все знают, как гасконцы поддерживают своих.
Вот так все происходит на свете!.. У нас в Канаде народ очень падок до новых событий и развлечений.
Тех, кто был недоволен, отодвинули в сторону, и народ начал готовиться к встрече господина де Пейрака и его жены.
Дорогая моя, мне трудно описать, какую радость испытал народ от их прибытия, которого так боялись.
Я ничего не преувеличиваю. Мадам де Пейрак обладает способностью завораживать толпу.
С раннего утра весь город ожидал ее прибытия, и они готовы были бы прождать ее всю жизнь, если бы она не приехала.
Если верить господину де Мэгри, это женщина ослепительной красоты. Несомненно, она — колдунья. Она не переступит порога моего дома».
М-ль д'Уредан подчеркнула эту фразу.
Она поудобнее устроилась на своих кружевных подушках. Перед тем как установить у себя на коленях письменный прибор, она слегка надушила мочки ушей своими любимыми духами. Она проверила, взглянув в зеркало, как на ней сидит наколка из малинских кружев, покрывающая ее седые волосы. Велела принести новые свечи. Решила не сердиться на свою английскую служанку, глупую, скучную и вдобавок ко всему еретичку, и попросила ее всего лишь убрать с постели шкатулку и пачки писем, перевязанные лентами, которые она еще не успела разобрать.
Их принес ей маркиз де Виль д'Аврэй, но он так спешил, занятый лишь тем, что произошло сегодня и что должно будет произойти завтра, и убежал, неизвестно куда. Она поняла причину его спешки, когда увидела, как их тихая улица заполнилась толпой иностранцев, которых Виль д'Аврэй, вел к своему дому.
Именно в этом, и она не скрывала это от себя, крылась причина ее неприязни к той, которую она про себя называла не «Демоном», но «Соблазнительницей».
«Карлон также не пришел меня навестить, а ведь он уже вернулся в наш город. Но я ему прощаю, так как, вы же знаете, я питаю к нему слабость.
Весь город был на улице.
Джесси, моя англичанка, бежала до самого луга, чтобы посмотреть на корабли, которые, как решила эта дурочка, приехали, чтобы ее освободить. В результате она упустила собаку, и стоило громадных усилий поймать ее и вернуть в дом, тем более, что нам никто не помогал. Я могла бы умереть у себя в постели, никто бы этого не заметил. К счастью, я пью сейчас отвар из кореньев, который очень подкрепляет мои силы.
Господин советник Мэгри де Сен-Шамон сжалился над моим одиночеством и нанес мне визит.
Во всяком случае, вы же меня знаете. Я ничего не видела, но я все знала.
Я слышала всего лишь один пушечный выстрел. Казалось, это ни о чем не говорит.
Этот выстрел сделала Сабина де Кастель-Моржа, обезумев, видя, как в Квебеке принимают тех, кого она считала врагами Новой Франции и особенно ее дорогого духовника, отца д'Оржеваля. Этот иезуит, которому она полностью подчиняется, заставляет ее причащаться каждый день. Бог мой! Какая нелепость! Но я умолкаю, так как говорят, что король все еще не примирился с Пор-Руаялем и янсенистами…»
Клео д'Уредан прервала свой рассказ, и перо замерло в ее руке. Она не будет продолжать рассуждения о Пор-Руаяле. Иначе она никогда не закончит.
«Господин де Пейрак привез в подарок епископу мощи святой Перепетуи. И тому ничего не оставалось делать, как принять де Пейрака со всей торжественностью.
Еще я должна вам рассказать о том стыде, который испытали наши дамы из-за Сабины де Кастель-Моржа. Не столько из-за пушечного выстрела, что было явным фанфаронством, но затем, принуждаемая своим мужем присутствовать на торжественной мессе, она оделась в черное, дабы подчеркнуть траур этого дня, покрыла лицо свинцовыми белилами и выкрасила губы в кроваво-красный цвет. Лицо ее стало отвратительным, как ярмарочная маска. Настоящий скандал! Мадам Добрэн, такая добрая и ласковая, даже плакала из-за этого. Сабина считает, что ей все позволено. Своим нелепым поведением она, наоборот, только усилила симпатии всех к той, которую хотела унизить, к прекрасной Мадам де Пейрак, которая не обращала на нее внимание и вела себя очень любезно». М-ль д'Уредан остановилась. Стояла глубокая ночь. Все было спокойно. Черно-белая собачка лежала у подножия ее кровати на ступеньках алькова.
Дама раздвинула занавески, так как она хотела видеть в окно дом маркиза де Виль д'Аврэя.
Там, на другой стороне улицы, также все улеглось. Полная темнота. Можно различить приглушенный свет, но это либо ночники, либо догорающие угли в очаге кухни. Однако Клео д'Уредан показалось, что она различает два силуэта на фоне высокого окна. Мужчину и женщину, глядящих в ночь. Это видение оставило у нее странное ощущение тревоги, смешанное с интересом, причину которого она не могла объяснить. Одно было несомненно — ночь стояла необычно теплая, такая же теплая, как и ее маленький дом, в котором отчетливо было слышно тиканье часов.
«Я слышала, что им предоставили дом у подножия холма, предназначавшийся когда-то для герцогини де Модрибур. Герцогиню ждали летом… Но она так и не приехала. Ходят слухи, что она утонула…
Но пока что «они» остановились у Виль д'Аврзя. Ну его-то вы знаете. Он всегда старается захватить то, что всех интересует, будь то вещь или человек.
Он умер бы от зависти, если бы ему кого-нибудь предпочли!
Останутся ли они в доме маркиза? Я бы этого хотела, так как из моего окна видно все, что там происходит.
Но смогут ли они жить в соседстве с Юсташем Банистером, это другой вопрос. С тех пор, как он вышел в отставку и начал спекулировать пушниной, и после того как епископ отлучил его от церкви за то, что он носил водку индейцам, он зол на весь белый свет. Дети его сорванцы, которые без конца шалят и мучают свою собаку. Вы знаете, как я люблю животных, как мне это неприятно.
Простите мне, моя дорогая, что я никак не могу взяться за чтение ваших писем, один вид которых переполняет меня радостью.
Между нами говоря, я очень довольна, что эти гости с юга принесли в нашу жизнь столько оживления. Мне будет о чем вам писать. В этот раз я вам все описала в общих чертах. Но есть еще множество мелких подробностей, о которых я сообщу вам позже.
Сделаем заключение: «Соблазнительница» в нашем городе. Она покинет нас не скоро.
Красноватые оттенки в небе навели меня на мысль, что зима уже не за горами, несмотря на то, что стая диких гусей не решается пока лететь на юг.
Отныне ни один корабль не покинет порт. Наши гости проведут с нами всю нашу канадскую зиму. А за это время все выяснится. У нас все вопросы решаются весной, когда река становится судоходной и первые корабли приносят нам первые новости, и тогда мы будем знать, какой выбор сделал король…»
Если покинуть скромное жилище м-ль д'Уредан и, подобно ночной птице, совершить полет над колокольнями и крышами Верхнего города, мы попадем в замок Святого Людовика. резиденцию губернатора, крепость на самом конце мыса.
В правом крыле замка светится одно окно.
Господин де Кастель-Моржа бьет свою жену. Он вне себя от гнева.
Вполголоса, чтобы не поднимать шума в замке, где его приютил господин губернатор, он изливает свою злобу и негодование.
— Неужели недостаточно, мадам, того, что вы презираете меня в моем собственном доме, что в течение тех долгих лет, что я на вас женат, вы даете все время мне почувствовать, насколько вам тяжко мое присутствие; вы демонстративно отвергаете все мои ухаживания, делая меня посмешищем в глазах идиотов. И вам еще надо было заставить меня нарушить слово, поставить меня в дурацкое положение перед моими солдатами и перед индейцами, меня, королевского наместника в Америке…
Спина Сабины де Кастель-Моржа согнулась. Удары застали ее врасплох.
Уже давно ее муж не давал волю своему гневу.
Она не отрицала его права быть в ярости, но она не могла ему простить то, что он так легко изменил своим убеждениям.
На протяжении всего времени он был на стороне отца д'Оржеваля, поддерживая его намерение убрать с земель Акадии этого опасного захватчика, бывшего к тому же приспешником дьявола. Это было одним из тех редких исключений, когда их взгляды и женой совпадали.
И оказалось достаточно… чего же? Чтобы Фронтенак убедил его поддержать союз между гасконцами? Чтобы отец д'Оржеваль так внезапно исчез, как бы признавая свое поражение? ….
Оказалось достаточно объявить о приближении к Квебеку кораблей этого человека, у которого слава колдуна, человека, уверенного в победе своего дерзкого флота, нагруженного деньгами и подарками, уверенного, что он победит без единого пушечного выстрела.
Ну что ж! Один выстрел был. Тот, который произвела она сама, как когда-то м-ль де Монпансье, стрелявшая в своего кузена короля. Какое опьяняющее блаженство для женщины почувствовать, что пушка в твоих руках и в твоей власти заставить ее зазвучать! Могла ли она знать, что ее сын, Анн-Франсуа, был на борту этого корабля? Все, что она предпринимает, оборачивается против нее!
Но раз Анн-Франсуа жив и здоров, она нисколько не сожалеет о своем поступке.
Этот жест открытой вражды уравновесил общее малодушие.
Мадам де Кастель-Моржа показала таким образом свою приверженность тому, кого все поддерживали вчера, но отвернулись сегодня. К тому же она смогла излить всю свою ненависть, всю ту горечь, которые накопились в ее душе за долгие годы, и причиной которых являлась эта, ожидаемая всеми, супружеская пара. Пара, олицетворяющая саму любовь и удачу. А ей ненавистно все, что напоминает о том, что она, Сабина де Кастель-Моржа, никогда не знала в жизни ни счастья, ни радости любви.
О! Какая боль, какая невыразимая боль видеть эту пару, прекрасную и счастливую, входящую в собор под приветствия толпы. Вся ее собственная жизнь, полная горечи и разочарований, показалась еще более невыносимой. Никогда еще ее брак с этим Кастель-Моржа, которого она никогда не любила, не казался ей таким тяжким. Перед ней встала вся ее загубленная жизнь. А эта женщина торжествовала, весь город подобострастно приветствовал ее, даже не зная ничего о ней, просто потому что она явилась, потому что достаточно было лишь ее увидеть, потому что в ней было очарование, тогда как у нее, Сабины, его не было, ее не любили, она не нравилась.
Ее заставили присутствовать на торжественной мессе. Она предпочла бы утопиться в сточной канаве.
Никому не было дела до ее унижения, никто не сказал ей ни слова сочувствия.
Единственный, кто был к ней добр и снисходителен, кто ее уважал — ее духовник, исчез.
Ее горе усиливалось еще и тревогой.
Он, Себастьян д'Оржеваль, такой сильный, неужели он мог поддаться страху? Нет, это невозможно. Может быть, он попал в ловушку? Но его необычайная интуиция предостерегла бы его. Тогда что же предполагать? Что он скрывается в каком-то убежище, чтобы потом нанести неожиданный удар? Но какая необходимость заставила его так действовать? Ситуация была в их руках.
Он покинул ее. Теперь она осталась одна, без помощи, окруженная осуждением и ненавистью.
Слезы текли по ее оплывшему лицу, ставшему еще уродливее из-за белил.
Граф де Кастель-Моржа почувствовал еще больший гнев. Эта проклятая бабенка вечно делает так, что он во всем виноват… Он метался, как тигр в клетке, по единственной комнате, которую им предоставили. Он бросил свирепый взгляд на кровать, достаточно широкую и удобную, с белоснежным бельем.
— Никогда я не лягу с вами в эту постель, — вскричал он.
— А я тем более. Идите спать к Жанин Гонфарель, к потаскухе! Вы ведь уже привыкли находить там нежный прием.
Кастель-Моржа грубо выругался, бросился на кровать и зарылся в простыни прямо в сапогах и плаще.
Сабина выскочила из комнаты.
Слуга мессира де Фронтенака, спавший возле двери своего господина, услышал шум разбитой посуды. Этот шум его заинтересовал.
Замок мал, и в этот час все должны бы спать. Часовые стоят на карауле снаружи, и этого достаточно. Двигаясь в направлении шума, он пришел на кухню.
Господин де Кастель-Моржа тоже слышал шум. Он всего лишь дремал. «Она опять что-то разбила», — подумал он. Хромая, так как к утру его нога всегда начинала ныть, он спустился по лестнице.
Он увидел фигуру в черном, пересекающую прихожую с корзинкой в руках, под изумленными взглядами лакея и поваренка.
Это была мадам де Кастель-Моржа, в плаще с капюшоном. Она направлялась к выходу.
Он настиг ее в тот момент, когда она собиралась открыть дверь, и схватил ее за руку
— Куда это вы еще собрались, сумасшедшая? Куда вас несет в такое время?
Она ответила с видом мученицы.
— Я собираюсь отнести кое-какую еду папаше Лубетту. Никто сегодня не вспомнил о нем.
Глаза ее внезапно сверкнули.
— Да, весь город потерял голову! До такой степени, что забыли о немощных, забыли о первейших долгах милосердия. И все это из-за женщины, чья опасная красота служит лишь для того, чтобы уничтожить всех ее соперниц, привлечь к ее ногам всех мужчин, чтобы сеять зло и уничтожать добро…
Она говорила с такой яростью, ее губы так кривились от ненависти, что Кастель-Моржа, привыкший к ее припадкам злобы, был поражен. Такого он еще не видел! Выло нечто в ее безумном гневе такое, чего он не понимал.
Изумленный, он смотрел, как она переступает порог с видом оскорбленной королевы.
Он сказал:
— Почему же вы ее так сильно ненавидите?
Костлявой и дрожащей рукой старому Пьеру-Мари Лубетту с трудом удалось дотянуться до табакерки из белой жести, стоявшей на табуретке у его изголовья.
Проклятье! Табакерка была пуста.
Он откинулся на подушки и зябко натянул одеяло до самого подбородка. Одеяло скользило, и ему не удавалось поправить его как следует. Его так трясло от лихорадки, что он не накрывался, а раскрывался.
Проклятая жизнь! Что бы он сделал с табаком, если его было бы хоть самую малость? Он бы его немного пожевал. Курить? Это исключено.
Как только он начинал курить свою старую трубку, почти такую же старую, как и он, с первой же затяжкой он заходился таким кашлем, что начинал задыхаться и плевать кровью.
Жевать? Это он еще мог. Он сохранил все свои зубы, почти такие же хорошие, как у индейцев, здоровые, прочные. Это приблизительно все, что у него осталось. Все остальное утекло: силы, деньги, друзья. Так случается. Особенно со старыми жителями этой проклятой колонии. Старики здесь больше не нужны. Их слишком долго видели. Им слишком много должны. Их предпочитают забыть. Целый день трезвонили сегодня эти проклятые колокола. Бам! Бум! И снова! А после: динь-дон, динь-дон! И вы думаете, нашлась хоть одна милосердная душа, чтобы прийти к нему и рассказать о том, что происходит и что означал этот пушечный выстрел? Потому что… ему это не померещилось! Стреляли из пушки.
Но его любопытство так с ним и осталось. Все разбежались, как стая куропаток.
Все кинулись на набережную, встречать чужеземцев. Он остался один на этой проклятой скале, как в те времена, когда он был ребенком и взбирался на нее по козьей тропе. Кто бы поверил, что эта широкая мощеная площадь Верхнего города, по которой теперь разъезжают дамы в каретах, была когда-то поляной, окаймленной высокими деревьями, где он, шестилетний мальчуган, бродил с маленьким складным ножом в поисках дикой спаржи или папоротника, растущих на влажной земле, чтобы принести их матери для семейного супа.
Этот ручей, пересекающий площадь, прятался среди высоких трав. Он окунал в него свои ноги маленького нормандца, глядя в кроны высоких деревьев американской земли.
Он вырезал себе дудочку, сидя меж корней старого дуба, на том месте, где теперь возвышается собор. От этого девственного леса остались лишь изгороди и парки, окружающие владения: монастырь урсулинок, колледж иезуитов, семинарию и кафедральный собор. Повсюду большие дома, окруженные островками зелени, повсюду улицы с каретами и повозками, трясущимися по мостовой, цокот подков.
В те времена (времена его детства), пятьдесят лет тому назад, у подножия скалы Рок обосновались всего две-три семьи колонистов. Их дети росли подобно диким травам на берегу затерянной реки.
Было всего лишь шесть или семь женщин, и среди них Элен Булле, двадцати лет, супруга господина де Шамплэна, и трое их детей.
Все колонисты жили в доме, который господин де Шамплэн построил на берегу.
Это был настоящий маленький замок из прочного дерева, с тремя корпусами, просторным амбаром, маленькой голубятней и со смотровой площадкой на втором этаже, позволяющей часовым наблюдать за огромным пространством вокруг. Дом был опоясан широким рвом с подъемным мостом, а в стратегически важных точках стояли пушки. В самом начале в этом доме ютились все, когда наступала зима или угрожали ирокезы. Колонисты, врачи, переводчики, солдаты. В доме было тепло. Скала, у подножия которой он стоял, нависала над ним гигантской ледяной бахромой.
Осенние дожди подтачивали сваи.
Зимой питались лишь хлебом и сельдью, сидром и какой-нибудь дичью, которую приносили индейцы.
В доме стоял тяжелый запах меховых шкур. Цинга делала тело дряблым, кожу бледной, десна кровоточащими.
Луи Эбер, аптекарь, лечил ее отварами из сушеной черники. Алгонкины приносили свои таинственные снадобья.
Каждый вечер все вместе читали молитвы, а по воскресеньям Житие Святых.
В тот год, когда корабль с провизией, идущий из Франции, был захвачен англичанами, наступил голод. Урожай колонистов, едва умеющих держать в руках мотыгу, был ничтожным. На зиму не было никаких запасов. Их ждала неминуемая смерть.
Тогда господин де Шамплэн разместил своих колонистов на трех лодках, и они отправились по великой реке Святого Лаврентия искать милости у дикарей.
Именно так была спасена маленькая колония. Милосердием дикарей. Алгонкины, горные индейцы, племена-кочевники или оседлые гуроны — все они соглашались принять либо мужчину, либо ребенка, или же семью с младенцем, чтобы разделить с этим лишним ртом свою чашку риса, маисовую кашу или запасы сушеной рыбы и вяленого мяса.
Это было беспримерное милосердие, так как суровой зимой лишний рот становился бременем, особенно — если весна запаздывала.
Мало-помалу все поселенцы были размещены вдоль реки.
Оставалась лишь одна лодка, та, в которой находился он сам, одиннадцатилетний мальчик, его друг Танкред Божар, тринадцати лет, и его десятилетняя сестра Элизабет. Все трое, сжавшись под одеялом, сидели, не смея даже пошевелиться от голода и холода.
Правивший лодкой Юсташ Булле, двоюродный брат господина де Шамплэна, был настолько слаб, что едва держал руль, и у него уже не было сил поставить парус.
Подобно призраку, лодка двигалась вниз по реке по направлению к полюсу, между берегами Лабрадора и Гаспе.
Уже появились первые льды. В тумане они мерцали зеленовато-голубыми отсветами. Высокие скалы из льда, казалось, были населены демонами. День ото дня дети становились все более печальными. Они уже думали, что навсегда обречены блуждать по изгибам реки. Когда они временами приставали к берегу, все было пустынно вокруг, и у них не было сил отправиться на поиски деревни. Они сосали корки и делились последним сухарем.
На берегу Гаспе вождь алгонкинов согласился принять троих детей. Юсташ Булле уехал один.
Детей привели в хижины, полные дыма и насекомых, но теплые. Жизнь индейской деревни, погребенной под снегом всю долгую зиму, была не чем иным, как жизнью животных, забившихся в нору, чтобы пережить время ненастий. Нору, в которой спят, едят, занимаются множеством приятных вещей, позволяющих забыть непогоду снаружи. Вспоминая об этом периоде своей жизни, Пьер Лубетт улыбался.
Не слишком стыдливые от природы, эти дикарки, подростки и даже молодые женщины, сразу же заинтересовались двумя красивыми молодыми чужестранцами.
При этом воспоминании он смеется, и хохот его переходит в кашель. Он кашляет долго, и на платке, поднесенном к губам, появляется пятно крови.
Проклятая жизнь! Этот дым, которым он дышал в хижине всю зиму, и этот нечеловеческий холод сожгли его легкие. Но он не жалеет.
На какой-то момент он вновь увидел себя молодым крепким парнем, удивленным от неожиданного удовольствия, барахтающимся под меховыми одеялами с красивой индианкой. У нее гладкая кожа, она смеется, щиплет его, ласкает, щекочет, дразнит, облизывает, тормошит его, как щенка, и он тоже смеется от удовольствия.
Счастливые времена!
И после такого детства что же ему делать в этом городе, полном домами, лавчонками, складами, церквами и борделями, что ему делать со всякими приезжими из Старого Света, проходимцами, которые вас обманывают; или священниками, которые ни за что отлучают вас от церкви, знатными сеньорами, приехавшими со всем своим барахлом, коврами, картинами и статуями святых, изнеженными эмигрантами, олухами солдатами, офицерами, ходившими по военным тропам будто медведи, со всеми этими людьми, которых объединяло одно жадное стремление: урвать свой кусок в торговле пушниной.
В те далекие времена дубы в американских лесах еще не принадлежали королю Франции, как это было объявлено позже, и славные канадские колонисты могли сделать себе из них красивую мебель, как его буфет для посуды, украшенный тончайшей резьбой. Это все, что у него осталось, но маркиз де Виль д'Аврэй, который так и вьется вокруг, его не получит.
Кажется, те чужеземцы, что прибыли сегодня, остановились в доме маркиза, в верхней части той же улицы, где живет он, Пьер Лубетт. Он слышал, как они проходили мимо. Шум! Крики! Целая толпа.
В те далекие времена, когда он был ребенком, можно ли было представить, чтобы среди ночи раздавались голоса и по улице бродили пьяные недалеко от его дома; луч света только что скользнул по переплету его окна.
Это открылась дверь в трактире «Восходящее солнце», чтобы впустить спотыкающегося пьянчугу, а затем снова закрылась.
В самом начале улицы Клозери, как раз напротив того дома, где старый Лубетт, забытый всеми с его дубовым буфетом и трубкой из красного камня, лежал, вспоминая времена мессира де Шамплэна, находится трактир «Восходящее солнце». К его двери ведут три ступеньки, такие предательские для пьяниц во время гололедицы, а над входом — красивая вывеска, с которой сияет золотыми лучами улыбающееся солнце.
Герцог де ла Ферте, встревоженный и огорченный, нашел здесь ночное пристанище. Как тяжко скрываться под чужим именем в то время, когда прошлое вновь возникает перед вами в образе чарующей женщины и ваше инкогнито не мешает ей вас узнать.
Он отодвинул свой оловянный кубок, заскользивший по поверхности стола, отполированной несколькими поколениями посетителей. В отчаянии он сидел, положив на стол руки. Кружева его манжет были измяты, его пальцы дрожали.
Он пробормотал:
— Тот, кто не обладал ею… не знает, что это за женщина…
Трое его собутыльников разразились громким смехом.
— Смейтесь сколько угодно, — сказал он, — тот, кто не держал ее в объятиях, кто не ласкал ее божественное тело, не проникал во все его сладострастные капканы, тот не знает, что такое любовь.
И внезапно он вскричал:
— Налей, кабатчик! Ты что ждешь, пока я засохну на корню?
Антонэн Буавит бросил презрительный взгляд на этого грубияна. Вот уже тридцать лет, как он установил вывеску над своим трактиром «Восходящее солнце» и получил разрешение королевского судьи содержать питейное заведение и иметь лицензию на изготовление и продажу пива, всяких крепких ликеров, вин и сиропов, и он не забыл, что он был первым трактирщиком в Новой Франции. Находясь на равном расстоянии от собора, семинарии, от иезуитов и урсулинок, он закрывает свои двери во время службы и воскресной мессы, и в его заведении дамы всегда могут посидеть днем, чтобы выпить капельку малаги, или сидра, или воды с апельсиновым сиропом.
Все это говорит о том, что его заведение не заслуживает названия «кабак». И ему вовсе не нравится, когда знатные сеньоры, чужие в этих краях, забывают, что находятся не на какой-нибудь парижской улочке, где могут выражать свое презрение беззащитному хозяину. Этим летом корабль привез много неприятных людей, С каждым годом их приезжает все больше и больше. Неужели Новая Франция становится чем-то вроде свалки?
— Засохнуть на корню? Как бы не так! Он слишком часто смачивал свою глотку, чтобы такое могло случиться.
Вокруг него послышался смех, и, довольный тем, что отомстил, Антонэн подошел к столу этих господ со своим глиняным кувшином.
Он им сейчас нальет чего-нибудь покрепче. Тогда они быстрее опьянеют, и он сможет позвать их слуг, чтобы те их подобрали и отвели домой.
С тех пор, как они приехали в августе, эти четверо проводят все свое время за выпивкой и игрой в компании распутных женщин. У него с ними полно хлопот, да к тому же он сомневается в их платежеспособности. По правилам ему запрещается открывать кредит отпрыскам знатных семейств, солдатам и слугам.
Должен ли он считать их «отпрысками семейств», несмотря на то, что им лет сорок-пятьдесят? Они иногда бывают щедрыми, бросая на стол экю. Тот, кто выглядит самым знатным из них, похож на военного, но, когда он сидит целыми днями, лениво развалясь на деревянной скамье, Антонэну кажется, что он похож на придворного, на «куртизана».
Он никогда не видел вблизи этих вельмож, которыми, говорят, наполнен Версаль, и мысль о том, что он принимает в своем заведении таких редких пока в Канаде гостей, немного компенсирует ему то высокомерное и бесцеремонное обращение, от которого он уже успел отвыкнуть с тех пор, как высадился на этих берегах, будучи подмастерьем кузнеца, без единого су в кармане, имея вместо багажа лишь клещи да молоток.
Наливая им вина, Антонэн исподтишка рассматривает их краем глаза.
Самый старший из них накрашен, как женщина, даже хуже — как старая потаскуха. Кокетство, предназначенное для того, чтобы скрыть признаки старости, слишком бледный цвет лица, придать блеск глазам, выпуклость слишком узким губам. Но остается только удивляться, как монсеньер епископ терпит это в своем городе.
У самого молодого красивые руки, затянутые в узкие красные перчатки, которые он то и дело снимает и вновь надевает, будто для того, чтобы размять пальцы.
Четвертый, самого плотного сложения, кажется, единственный из них, кто ни при каких обстоятельствах не теряет голову. Взгляд его тверд и непреклонен. Обращаясь к. нему, они называют его «барон», и Антонэн Буавит подозревает, что именно он распоряжается деньгами господина де ла Ферте и именно к нему нужно будет обращаться, если кредит окажется непомерно большим.
Все они носят шпаги, и у них вид дуэлянтов.
Антонэн Буанит отходит от них и спешит на зов другого достойного клиента, который почтил его своим присутствием сегодня вечером. Это посланник короля, и он кажется человеком любезным и благопристойным.
Сняв шляпу, трактирщик кланяется ему очень низко.
— Скажи мне, кто эти господа? — спрашивает Николя де Бардане.
Антонэн Буавит называет: господин де ла Ферте и его друзья: граф де Сент-Эдм, господин де Бессар и Мартен д'Аржантейль. И он добавляет уверенно:
— Эти господа придворные из окружения короля.
Несмотря, на это заявление, насторожившее бы его в другом месте и в другое время, Николя де Бардане продолжает испытывать к этим господам острую неприязнь. Вне всякого сомнения, этот фат с красивыми голубыми глазами, чье лицо благородно и привлекательно, несмотря на то, что отмечено уже пьянством и развратом, имеет в виду Анжелику, когда намекает на какую-то женщину, которую любил. И это приводит де Барданя в негодование, окончательно испортив и без того нелегкий для него сегодняшний день.
Его поселили черт знает как далеко, правда, в красивом доме, но затерянном среди деревьев на самом краю плато, заросшего травой, которое здесь зовут «Равнины Абрахама». Предоставив своим слугам размещать кофры и сундуки, он вернулся в город, желая узнать, где остановились господин и госпожа де Пейрак.
Если он оказался в «Восходящем солнце», то только потому, что это заведение находится в конце улицы, где находится тот дом, в котором они поселились. И вновь этот Виль д'Аврэй сумел устроить так, что они достались ему.
И в довершение всего теперь ему приходится выслушивать, по меньшей мере, наглые излияния этого де ла Ферте.
Вот он снова поднялся и воскликнул, поднимая стакан:
— Я пью за богиню всех морей и океанов, ту, что посетила нас сегодня и которая принадлежала мне когда-то.
На этот раз де Бардане не смог сдержаться.
Он решил встать и прекратить эти недопустимые измышления.
Де Бардане подошел к четверым гостям.
— Господин, — сказал он вполголоса, — извольте заметить, что ваши слова могут оскорбить достоинство весьма уважаемой дамы. Будьте столь любезны прекратить говорить о ней во всеуслышание.
Господин де ла Ферте был высок и хорошо сложен. Затуманенным взглядом он изучал того, кто его прерывал.
— …Кто вы такой? — спросил он, сдерживая икоту.
— Я посланник короля, — ответил де Бардане оскорбление. — Вы что, меня не узнаете?
— Конечно, конечно… ну что ж, а я… я брат короля! Что вы об этом скажете? Одно другого стоит!
Де Бардане отодвинулся подальше от перегара, которым дышал ему в лицо его собеседник.
— Что за чушь! У короля есть только один брат, и слава Богу, это не вы.
— Ну ладно! Так и быть, — продолжал насмехаться де ла Ферте. — Я ему не брат… но, можно сказать… родственник… побочный родственник… Поэтому берегитесь, мессир королевский посланник… существуют семейные дела, в которые лучше чужим не соваться.
Господин де Бардане едва сдерживался, чтобы не швырнуть ему в лицо свою перчатку. Но он не мог именно таким образом начинать свою деятельность в столице Новой Франции. Он внезапно пожалел о той ответственности, которая не позволяла ему чувствовать себя совершенно свободным и подобающим образом проучить этого наглеца, ведущего себя так презрительно и дерзко.
— Да, — продолжал пьяный заплетающимся языком, — она прекрасна, не правда ли, эта новая королева Квебека, графиня де Пейрак.
— Прекратите, мессир, трепать имя мадам де Пейрак в ваших разглагольствованиях.
— Она мне принадлежала, — повторил де ла Ферте с вызовом. — И ее глаза подобны затуманенному кристаллу.
Оскорбленный Николя де Бардане вернулся к своему столу, где стояла кружка пива, которую он едва пригубил. Слова этого господина «побочный родственник» не выходили у него; из головы. Он вдруг вспомнил, что брат одной из фавориток короля Луизы де ла Вальер был отправлен в Америку и получал в Канаде большие доходы.
Может быть, это был он? Но что означали его слова в адрес Анжелики? Что еще ему придется узнать о той, которую он любит так страстно и безрассудно?
Николя де Бардане вздохнул.
После циничных признаний полицейского теперь признания этого подвыпившего господина. Где бы он ни был, ему, видно, всегда придется страдать.
Однако его вмешательство слегка отрезвило господина де ла Ферте. Ему вновь стало невыносимо горько. Он — герцог. А эти ничтожества позволяют себе обращаться с ним свысока… Черт побери! Как низко он пал!
Он почувствовал себя плохо.
— Эй, кабатчик! У тебя не найдется немного турецкого кофе?
Человек с армейской выправкой, пьющий и курящий неподалеку, предложил:
— Если вы хотите турецкого кофе, я могу пригласить вас к себе. Я к нему пристрастился в Будапеште, сражаясь с турками на стороне германского императора.
Он назвался Мельхиором Сабанаком, бывшим лейтенантом, прибывшим в Канаду с полком Кариньян-Сальера и осевшим в Канаде после зимней кампании против ирокезов и пяти племен.
— Конечно, жизнь в Квебеке не такая роскошная, как в Версале, — сказал он, разглядывая богатую одежду этих четверых.
Тот, с которым он разговаривал, усмехнулся:
— Да, вы так считаете? После такого дня, как сегодняшний, вы считаете, что Квебек не может сравниться с Версалем? Вы принимали сегодня одну из его королев, господа, одну из королев Версаля, знаете ли вы об этом? Королеву всех сердец!
И он вновь забормотал.
— Стоит только подумать! Королю наставил рога этот пират и мне самому…
Тот, кого называли «барон», прервал его:
— Мессир, говорите тише… Ваши заявления могут доставить нам неприятности. Тут все друг друга знают, и молва распространяется весьма быстро…
— Еще бы! Как же может быть иначе? Ведь мы тут в ловушке!
И с досадой он вновь начал повторять то, что его друзья слышали каждый день с тех пор, как высадились в Квебеке. Зачем он приехал сюда, в этот маленький, скучный, глупый провинциальный городишко, населенный неотесанными мужланами, принимающими себя за сеньоров только потому, что получили права на охоту и ловлю рыбы.
— Мессир, на что вы жалуетесь? — настаивал тот, чье имя было Бессар и который был как бы наставником в этой группе. — Вы только что сами сказали, что сегодня этот город предложил нам такие развлечения, которых мы не могли желать даже в самых своих дерзких мечтах.
Граф де Сент-Эдм, старик с накрашенным лицом, наклонился вперед:
— Мессир, я вижу, вы огорчены, но я согласен с бароном де Бессаром. Зима обещает быть интересной. Когда мы отплывали из Гавра, то готовы были пережить тысячи невзгод, лишь бы запутать наши следы. Полиция шла за нами по пятам, пришлось даже оставить эти несколько флаконов с ядом матушки Монвуазен…
— Не произносите имен… — прервал его де Бессар.
— Ба! Мы ведь далеко… Возблагодарим ад за то, что мы попали в эти края, где никто не будет искать нас долгое время. И кому придет в голову, что мы в Канаде? Вдобавок ко всему я предчувствую, что мы узнаем здесь много изысканных удовольствий.
И, нагнувшись еще ниже, он продолжал шепотом:
— Я уже говорил вам это, братья мои! Надо было уезжать не только, чтобы ускользнуть от врагов, но и чтобы собраться с силами, чтобы обрести новые знания и избавиться от ошибок, совершаемых непосвященными. Ныне в Париже все хвастаются тем, что умеют вызывать Дьявола. Однако все это детские забавы. Мы найдем здесь, в Канаде, новое поле для нашей деятельности, мы сможем углубиться в нашу тайную науку, и наши действия обретут новую силу. Поверьте мне…
Он говорил шепотом, с горящими глазами, с безумной улыбкой.
Герцог де ла Ферте смотрел на него со скептическим выражением лица, В его взгляде можно было прочесть сомнение, смешанное с отвращением.
— Я очень рад приезду этих иностранцев, которые, кажется, вам знакомы, — продолжал старик, облизнувшись с видом гурмана. — Красота этой женщины и личность этого мужчины отмечены Знаком. И не случайно они прибыли в те края, где мы находимся. Это веление звезд. Внешне эти люди кажутся блестящими авантюристами, которых так много на берегах Америки. Но за этим скрывается значительно больше, значительно больше.
— Да, конечно! Я это знаю, — воскликнул герцог де ла Ферте, разразившись смехом, горечь которого была понятна только ему.
— Если они вас узнают, может ли это нам повредить, господин герцог? — спросил юноша в красных перчатках.
— Нам ничто не может навредить, — заверил старик, опережая ответ герцога,
— я повторяю вам, мы сильнее всех, так как имеем связь с владыкой земли: Сатаной. Меня беспокоит только одно: граф де Варанж, приютивший нас в этом городе, вот уже месяц как исчез. К счастью, у меня есть способ узнать, что с ним произошло.
Но молодой человек в красных перчатках продолжал смотреть в сторону господина де ла Ферте, ожидая его ответа.
Тот медленно покачал головой.
— Нет… Я не знаю… Может быть, даже встреча с ней поможет мне уладить дела, по меньшей мере… Да, вы правы, Сент-Эдм, у нас не будет неприятностей.
И он глухо добавил:
— Там, где появляется она, жизнь принимает другой вкус… Король кое-что об этом знает… Куда вы идете, Сент-Эдм? — спросил он, видя, что старик поднялся.
Обернув вокруг себя плащ, тот ответил:
— Некто должен вернуть мне талисман, благодаря которому мы сможем яснее увидеть то, что нас ждет и что произошло с Варанжем. Тот, которого я сегодня вызову, сможет нам все разъяснить.
Герцог де ла Ферте насмешливо посмотрел на него. По правде говоря, этот Сент-Эдм с его пристрастием к оккультизму его немного пугал. Но это был человек ловкий и деятельный. Лучше было его оставить при себе.
— Кого же вы будете вызывать? — спросил он. Холодная улыбка вновь тронула накрашенный рот.
— Я уже вам это сказал… Сатану!
Граф де Сент-Эдм покинул трактир «Восходящее солнце», закутанный в плащ по самые глаза. Предосторожность эта была совершенно излишня, так как в этом городе лунной ночью всякого можно было узнать лишь по одной походке.
Улицы были пустынны. Лунная ночь дышала ледяным холодом. Здесь не то, что в Париже, город был беззащитен перед окружающей его со всех сторон девственной природой. Это нравилось графу де Сент-Эдму. Он не зря только что говорил о необходимости удалиться от суетного двора. Только здесь, где еще царили теллургические силы и свободно струился эфир, великие духи инкубы и суккубы могли свободно перемещаться. В этой стране частыми бывали всякие видения, небесные знамения и чудеса. Все это как нельзя лучше подходило для занятий науками.
Город был окутан пепельно-серым сиянием луны. Крыши высоких каменных домов, кресты на узорчатых колокольнях отливали жемчужным блеском. Сент-Эдму этот город казался воплощением его мечты о столице Империи Мрака, где он, как некое божество, как властелин, проходит, облаченный могуществом своих потусторонних знаний.
Он вышел на площадь собора, и из-за угла дома навстречу ему выступила какая-то фигура.
Тот, кто приближался к нему, безошибочно напомнил графу, что он находится в Канаде, так как силуэт этого человека походил скорее на очертания серого медведя, которые когда-то забредали в город. Сейчас это бывало крайне редко.
Высокого роста, мощный, широкоплечий, он подходил к нему тяжелым, но быстрым шагом. Одетый, подобно трапперу, в одежду из замши, в шляпе, надвинутой на самые глаза так, что из-под нее видна была лишь черная щетина восьмидневной давности, он производил скорее отпугивающее впечатление.
— Принесли ли вы мне то, что я у вас просил, Юсташ Банистер? — осведомился граф де Сент-Эдм.
Тот утвердительно кивнул и протянул маленькую жестяную коробочку прямоугольной формы.
— Где вы это достали?
— В монастыре урсулинок. Через мой подвал я могу проникнуть в их подвалы.
Граф удовлетворенно закивал.
— Урсулинки… Это прекрасно! Святые девы… Девственницы… Руки праведниц… Дайте-ка сюда!
Но великан отдернул руку, держащую коробку, и протянул другую, раскрыв свою громадную ладонь.
Граф извлек из своего плаща объемистый кошелек и положил его в протянутую руку.
Маленькая коробочка перешла к нему.
Пробормотав что-то на прощание, великан удалился.
Граф де Сент-Эдм пересек соборную площадь и начал спускаться вниз.
Он приподнял крышку коробочки, и беглая улыбка скользнула по его тонким накрашенным губам: облатки!
Это обязательно поможет ему «увидеть», что случилось с его другом графом де Варанжем, который так таинственно исчез уже в течение нескольких недель, когда он направился навстречу флоту этого неукротимого графа и его слишком красивой жены.
В то время как граф де Сент-Эдм спускался в Нижний город, Юсташ Банистер стучал в дверь низенького домика, притаившегося между высокими стенами сада монастыря урсулинок и домом семейства де Меркувиль.
Это была мастерская Франсуа ле Бассера, мастера-краснодеревщика, бывшего судебного исполнителя Большого Совета. Несмотря на то, что он столяр и занимается, резьбой по дереву, выполняя заказы для церкви, к нему все еще обращаются с просьбой помочь составить официальные бумаги в этом городе, где нотариусы запрещены, с целью излечить французов от их любви к тяжбам.
Но это не помогло! Жители города довольствовались услугами столяра-краснодеревщика, умеющего составлять жалобы.
Франсуа ле Бассер не спал еще в тот поздний час, когда кулак Юсташа Банистера колотил в его дверь, так как он работал над эскизом ковчега, который заказал ему епископ Канады мессир де Лаваль, для обретения мощей святой Перепетуи-мученицу, прибывших сегодня в Квебек.
Этот ковчег должен находиться над алтарем в центральной нише.
Ле Бассер задумал сделать его из красивого орехового дерева, в форме восточной курительницы для благовоний, с коленопреклоненными ангелами по обе стороны, держащими над ней мученический венец.
Стекло овальной формы закроет отверстие, позволяющее видеть алое сердце, содержащее мощи. Цоколь будет в форме раковины или короны, инкрустированной драгоценными камнями. Но что касается этой последней детали, о ней еще надо будет поговорить с епископом.
Сильный стук в дверь заставил мастера вздрогнуть. С масляной лампой в руках он пошел к выходу, осторожно пробираясь между чертежами, кусками дерева, которые только что начали обрабатывать его подмастерья и сыновья — различными деталями большой дарохранительницы для нового храма Святой Анны на берегу Бопре.
Пробираясь по целому морю стружки, Франсуа внимательно следил за тем, чтобы ни одной капли не упало на пол. Какой беспорядок! Вся работа остановилась из-за приезда этих иностранцев, перевернувших весь город вверх дном. Приоткрыв дверь, он увидел громадного Банистера, протягивающего ему тяжелый кошелек.
— Юсташ Банистер, почему ты бродишь по улицам в столь поздний час?
— Вот деньги, ты поможешь написать мне бумаги по моим судебным делам. Я подаю в суд на прокурора Совета, потому что он не занимался моими документами, подтверждающими право на дворянство. Я подаю в суд на урсулинок, потому что они ведут строительство на моих землях. Я подаю в суд на маркиза де Виль д'Аврэя, потому что он копал под моей землей и потому что он хочет присоединить к своим владениям ту мою землю, которая с ними соседствует.
— Банистер, твоя мстительность тебя погубит. Ты живешь только для того, чтобы сутяжничать.
— Это не я начал. Епископ отлучил меня от церкви, так как я носил спиртное индейцам. Как будто только я один! У меня отняли мое разрешение на добычу пушнины! Я не имею права покинуть город… Ну что ж! Раз так, я остаюсь в нем, и я буду отстаивать свои права. Денег-то на тяжбу я найду… Ты судебный исполнитель или нет? Я плачу тебе или нет?
Его маленькие злобные глаза оглядели мастерскую.
— Давай-ка, бумагомаратель, царапай то, что я тебе сказал, или же я подожгу твою лачугу, и эти украшения для алтаря Святой Анны сгорят еще до того, как ты отнесешь их урсулинкам для золочения…
***
Мать Магдалина, молодая урсулинка, ясновидящая, не может уснуть.
Напрасно покинула она свое неудобное ложе.
Напрасно она преклонила в молитве колени на холодном каменном полу своей кельи.
Тогда, взяв свечу, она направилась в золотильную мастерскую.
Где-то вдалеке, в дальнем крыле монастыря, слышался плач ребенка — одной из воспитанниц-урсулинок. Ночь действует так угнетающе, даже дети это чувствуют.
Теперь, стоя посреди мастерской, она немного успокоилась, глядя на ту привычную обстановку, среди которой сестры проводят целые дни.
В конце коридора показался свет лампы. Пожилая монахиня появилась на пороге мастерской.
— Сестра Магдалина, что вы здесь делаете? Вы нарушаете режим монастыря, которой предписывает отдыхать в ночные часы, дабы восполнить наши столь слабые силы, необходимые для исполнения тяжкого долга, возложенного на нас.
— Матушка, простите меня! Этот день был тяжелым испытанием для нас. Несмотря на то, что мы провели его в стенах монастыря, его отзвук проник и сюда. Что принесет нам приезд этих людей? Тревогу или покой? Ведь я должна буду встретиться с этой женщиной, столь прекрасной, в которой, кажется, никто не узнал черты той, что явилась мне в облике демона-суккуба. Я холодею лишь при воспоминании об этом. Узнаю ли я ее? Какая тяжкая ответственность ложится на меня! И отца д'Оржеваля нет здесь, чтобы поддержать меня и защитить.
И еще одно меня тревожит. Этой ночью мне явился во сне отец Бребеф, замученный ирокезами. Он умолял меня встать и начать молиться об обращении в истинную веру одного колдуна, который действует в нашем городе.
— Он назвал вам его имя?
Мать Магдалина отрицательно покачала головой.
— Нет! Он лишь просил меня неустанно молиться и обещал мне, что все это время демоны не посмеют меня тревожить.
— Да благословит вас Господь, дитя мое! А теперь идемте, сестра. Наденьте ваше певческое облачение. Уже пора отправляться в капеллу на заутреню. Я так люблю эту службу, когда наши молитвы, звучащие в ночи, помогают бороться с силами таящегося в ней зла. Этой ночью наши молитвы особенно нужны Квебеку.
Освещая себе путь высоко поднятыми светильниками, обе монахини вышли из мастерской и по холодному коридору отправились в церковь.
В ночи раздалось молитвенное песнопение, поднимающееся из капеллы монастыря урсулинок. Оно было слышно в стенах большего и красивого дома Меркувилей, находящегося по соседству.
Маленький ребенок-сладкоежка внезапно проснулся в своей колыбели.
Луна заглядывала в окно. Ребенку казалось, что это конфета. Блестящий кусочек сахара. Эрмелина де Меркувиль, двух с половиной лет, маленькое дитя колонии семнадцатого века, рожденная в Квебеке, громко засмеялась.
Она смеется! Смеется!
Ее смех, как маленький колокольчик, звенит и будит домашних.
Ее братья и сестры, спящие по трое и по четверо в громадных просторных кроватях, недовольно заворочались. Смех Эрмелины проникает сквозь самые толстые стены.
Она никогда не была так счастлива.
Завтра снова появится солнце. Она это знает. Оно ждет ее там, снаружи, и в его руках полно лакомств. От такого радостного видения она вздрагивает веем телом. Ее маленькие ножки бегут навстречу утру. Ее смех становится все звонче.
Господин судья, ее отец, надвигает плотнее на уши свой ночной колпак и вздыхает.
— У ребенка опять приступ веселья! Не понимаю, право, почему врачи считают ее ослабленной.
— Но ведь ей уже почти три года, а она еще не ходит! — горестно вздыхает госпожа де Меркувиль, — и она даже не пытается стоять на ногах! В отчаянии я уже поставила свечку в храме Святой Анны и дала девятидневный молитвенный обет, который кончается завтра.
— Но малышка такая радостная.
— Это правда. Она всегда весела.
Черная кормилица Перрина подходит к колыбели Эрмелины. Мадам де Меркувиль, воспитавшая ее еще на Мартинике, взяла ее с собой в Канаду, когда вышла замуж. Перрина напевает и укачивает ребенка. Смех постепенно умолкает, и слышно только пение негритянки. В соседних комнатах дети ворочаются во сне. Громкий храп судьи заглушает колыбельную.
И лишь госпожа де Меркувиль, возглавляющая братство «Святое Семейство», не может уснуть. Она вспоминает все события сегодняшнего дня. Все было прекрасно, несмотря на глупые выходки Сабины де Кастель-Моржа… Может быть, следует исключить ее из братства?
Но она уже не думает об этом. Мадам де Меркувиль вспоминает о том, как она сегодня прекрасно выглядела в своем туалете, ее платье было ей очень к лицу. А мадам де Пейрак так любезна, активна, деятельна. Они сразу же поняли друг друга. Может быть, стоит принять ее в братство?
Госпожа де Меркувиль счастлива. Ей так же весело, как и Эрмелине, она перебирает в уме все те занятия, которые ее ожидают. Теперь, когда господин де Карлон вернулся, она сможет реализовать многие свои планы. Она покажет ему ткацкий станок, модель которого ей привезли этим летом из Франции. По заказу Карлона плотники сделают еще несколько таких же, их раздадут по домам, и женщины смогут приняться за работу. Таким образом, все зимние месяцы они будут заняты полезным делом, вместо того чтобы сплетничать, играть в кости, а порой и пить.
Госпоже де Меркувиль уже слышится веселое жужжание ткацких станков.
Под этот звук она засыпает с радостной улыбкой на губах.
***
Если мы спустимся вслед за графом де Сент-Эдмом по узкой извилистой улочке, называемой Склоном Горы, мы попадем в Нижний город с его домами под высокими островерхими крышами с тесными рядами каминных труб.
Три длинные улицы, идущие вдоль реки, отделяют кварталы, ютящиеся прямо на самой скале, от красивых отелей, расположенных на побережье и принадлежащих сеньорам и богатым коммерсантам, таким, как господин ле Башуа, господин Базиль, господин Гобер де ла Меллуаз. Во времена разлива реки вода плещется прямо о ступени их домов.
Сейчас здесь почти совсем темно. С приходом ночи деятельные обитатели Нижнего города сидят по домам. Кто спит, кто играет в карты, кто пьет.
Спустившись по белой дороге, которая вела его с продуваемых высот Верхнего города к этому темному и зловонному лабиринту, граф де Сент-Эдм как бы пересек границу света и очутился во тьме улицы Су-ле-Фор.
В темноте он увидел, как рука в красной перчатке легла ему на плечо.
— Я пойду вместе с вами, — послышался голос Мартена д'Аржантейля. — Я хотел бы присутствовать на черной мессе в Канаде.
В доме господина ле Башуа собрались гости на маленький домашний концерт. У мсье ле Башуа было четыре дочери, три сына и толстая, краснолицая жена с невероятно голубыми глазами, которая нравилась всем мужчинам и которая наставляла ему рога чаще, чем он ей.
По правде говоря, представлять ситуацию подобным образом не означало давать ей правильную оценку. Так как в данном случае обманутый муж считал себя в выигрыше. Ведь именно ему принадлежало право обладать этой женщиной, бывшей столь желанной для множества мужчин, право, которым он пользовался тогда, когда ему этого хотелось, а значит, гораздо чаще, чем большинство его соперников. Отсюда и ревность, которую они к нему испытывали, и та безмятежность, с которой он носил свои рога. И так как он считал себя в выигрыше в этом деле, у всех уже давно пропала охота над ним насмехаться, а его престиж и влияние только от этого возросли.
В данный момент он играл в бильярд с господином Мэгри де Сен-Шамоном. В те времена игра в бильярд была еще очень похожа на обыкновенную игру в шары, перенесенную в гостиную.
Ле Башуа бросил задумчивый взгляд на своих гостей. Среди них были господин Гобер де ла Меллуаз, седой и элегантный, Ромэн де Лобиньер, ухаживающий за его младшей дочерью, Мари-Адель. Это она сидела перед вирджиналом, музыкальным инструментом, похожим на клавесин, но с более нежным звучанием. В оркестре были также две скрипки и флейта.
Его старшей дочери нет в гостиной. Весь день она не выходила из своей комнаты. Долгое время она считалась невестой лейтенанта де Пон-Бриана, который был, как говорят, убит на дуэли этим прибывшим с юга господином де Пейраком. С тех пор она решила не выходить замуж.
Будем надеяться, что младшей больше повезет.
Время от времени Мари-Адель поворачивалась к Ромэну де Лобиньеру и пыталась привлечь его внимание.
Но юноша был рассеян. Сегодня произошло так много событий. Ромэн, опытный траппер, воинственный фанатик. всегда готовый следовать за отцом д'Оржевалем в его карательных экспедициях, испытывал беспокойство при мысли о встрече с мсье и мадам де Пейрак. Он был рад, что все закончилось так удачно и для него, и для всех остальных.
Когда в городе распространился слух о «веренице лодок», виденных над Квебеком, дело приезжих из Мэна казалось проигранным. Население было объято страхом Паника быстро распространялась по городу. Женщины впали в неистовство. Они превратились в покорные орудия в руках священников, и отец д'Оржеваль, казалось, победил. И вдруг он исчез.
И тут же злая лихорадка утихла как по волшебству.
И вот теперь Три-Пальца с Трех-Рек — таково было прозвище Ромэна де Лобиньера из-за его увечья и оттого, что его поместье находилось недалеко от города Трех Рек — мучился от бесконечных вопросов.
«Где он? Что с ним стало? Какая сила могла заставить иезуита покинуть город в самый ответственный момент, в тот самый момент, когда город был готов следовать за ним и оказать „захватчикам“ ожесточенное сопротивление? Господни Кастель-Моржа повторял, что его пороховые склады полны и орудия готовы. Уже начали рыть траншеи и строить оградительные бастионы.
«Он исчез… Может быть, его похитили? Убили? Куда он ушел? В каком направлении? Скрыться перед боем — это так не похоже на него!.. Или, может быть, он готовит месть?»
Однако среди трапперов прошел слух, что иезуит вернулся в миссии ирокезов.
Если это так, тогда это настоящее безумие!
Господин де Лобиньер смотрит на свои руки с отрубленными и сожженными пальцами. Большой палец превратился в пепел в индейской трубке. Указательный был медленно перепилен зазубренным осколком ракушки. При этом дикари еще не считали его своим худшим врагом.
Если отец д'Оржеваль вернулся к ирокезам, он погиб. Они замучают его самыми страшными пытками.
Удобно устроившись в глубоком кресле, соединив кончики пальцев в перчатках, господин Гобер де ла Меллуаз спрашивал себя под убаюкивающие звуки приятной музыки, что он должен думать о событиях сегодняшнего дня.
Не будучи беззаветно преданным иезуитам, он тем не менее не мог не сожалеть об их поражении. Вторжение в город этих дерзких французов не пошатнет ли моральное и экономическое равновесие, и без того уже непрочное в этом городе? Об этих авантюристах, находящихся, без сомнения, вне закона, ходят разные слухи, и надо бы эти слухи проверить.
Господин де ла Меллуаз набожен. Он принадлежит к братству «Святой Девы» и к братству «Святого Семейства», и на него сильно повлияло то, что раньше он был членом общества «Святого Причастия».
Итак, он считает, что господин де Фронтенак в данном случае превысил свои политические полномочия и что он слишком легко переложил тяжкий груз ответственности на плечи своей администрации.
Господин де ла Меллуаз дает себе обещание выяснить многое. Так, например, что делать с этими «дочерями короля», чья благодетельница исчезла, как говорят, утонула. Но чутье, выработанное у него за долгие годы шпионской деятельности во славу добродетели, практикуемой среди членов общества «Святого Причастия», подсказывает ему, что за всем этим скрывается какая-то тайна. Он горько сожалеет о том, что госпожа де Модрибур не прибыла в Квебек, так как ему очень рекомендовали ее в посланиях из Парижа, о ней говорили, что она очень богата, и он принял участие в подготовке к ее приему в Квебеке.
Эта дама должна была стать весьма ценным членом общества. В замке Монтиньи, расположенном на северном склоне холма Святой Женевьевы, все лето работали плотники и кровельщики, обойщики мебели.
И вот богатая благодетельница не приезжает, и, будто по иронии, туда помещают господина де Пейрака.
Такой оборот событий не нравится господину Гоберу, и он принимает решение быть очень бдительным, так как добро должно восторжествовать.
Привычным жестом он разглаживает перчатки на своих холеных руках. Это перчатки сиреневого цвета, пахнущие фиалками. Они плотно обтягивают пальцы и ладонь.
Перчатки — это особое пристрастие господина Гобера. У него их множество, и все разного оттенка и с различным ароматом. Индеец-эскимос из «Красного плута» выделывает для него птичью кожу, галантерейщик с улицы Святой Анны шьет из нее перчатки, а двое его пленных англичан, похищенных у гуронов и знающих секреты красильного мастерства, окрашивают. Одну такую пару, самого красивого красного цвета, он подарил господину Мартену д'Аржантейлю после того, как узнал, что этот блестящий дворянин играл в лапту с самим королем. По своему качеству его перчатки могут сравниться с шелковыми, но они лучше защищают.
…Ощипав птицу, осторожно сняв кожу, эскимос хватает то, что от нее осталось, и жует клюв, кости и лапки своими острыми зубами. Ведь, кажется, «эскимос» — означает «питающийся сырым мясом»?..
Несмотря на то, что уже поздняя ночь, в гостиной продолжают играть в карты и кости, толкать бильярдные шары. Благодаря музыкантам и их ритурнелям можно не разговаривать. Курят свернутые листья табака, щедро розданные господином де Пейраком. Эти «сигары», как их называют, имеют вкус табака из Новой Англии — то есть вкус запретного плода.
Пользуясь тем, что скрипачи настраивают свои инструменты, господин де Мэгри говорит, качая головой:
— Все же их табак лучше нашего…
— Не должны ли мы считать его товаром, импортируемым из-за границы? — осведомляется прокурор Ноэль Тардье де ла Водьер.
Бросают украдкой взгляд на господина ле Башуа, но так как тот занят лишь своей партией и курит с явным наслаждением инкриминируемый табак, успокаиваются.
Несколько позже господин Гобер де ла Меллуаз говорит:
— Присутствие этих авантюристов, многие из которых без совести и чести, вызовет волнение среди наших жителей, которые и так достаточно беспокойные по своей природе. Достаточно лишь финансовой проблемы. Как мы будем оплачивать их расходы? Наш и без того непрочный бюджет окончательно пошатнется…
Ле Башуа отвечает, не отрываясь от своего шара:
— Не волнуйтесь… Базиль все устроит.
***
В доме господина Базиля граф д'Урвиль сидит напротив самого хозяина — одного из самых богатых коммерсантов Квебека. Здесь тоже курят «сигары» из Вирджинии, что не мешает господину Базилю активно работать. Он заканчивает взвешивать на маленьких весах жетоны из чистого серебра, которые его приказчик складывает затем в кожаный кошелек.
— Вы можете заверить господина де Пейрака, что с хождением этих монет не возникнет никаких затруднений. Я служу вам гарантом. Кроме того, с завтрашнего утра я вручу вам определенное количество билетов с моей подписью, которыми вы сможете расплачиваться с различными лицами или предприятиями города. Как только они будут парафированы, мой приказчик вам их передаст.
Господин д'Урвиль встает и благодарит от имени господина де Пейрака.
Из вежливости он не показывает своего удивления. Но никогда еще ему не приходилось видеть столь непохожих хозяина и приказчика. Насколько у хозяина внешность респектабельного буржуа, настолько его приказчик — худой, бледный, с быстрым, настороженным взглядом, производит впечатление человека с постоянно пустым желудком, существующего лишь воровством. Конечно же, это не так. У него вполне прочное положение в доме влиятельного господина Базиля, который, представляя своего приказчика, сказал:
— Поль-ле-Фоль или Поль-ле-Фолле… Как вам будет угодно.
В самом деле, в его внешности есть что-то, что напоминает Пьерро из итальянских комедий. Он может казаться то забавным, то мрачным, зловещим. А впрочем, он быстр, понятлив, с умом столь же гибким, как и тело. Он ведет себя настолько свободно, что не удивляет то, что он иногда обращается на «ты» к своему хозяину.
Положив руку на эфес шпаги, граф д'Урвиль раскланивается и уходит.
Как только он выходит, приказчик открывает окно, и холодный воздух тотчас же наполняет комнату, прогоняя табачный дым.
Поль-ле-Фоль выглядывает из окна. К шуму реки, плещущей о скалы и сваи причала, примешивались приглушенные звуки музыки из дома господина ле Башуа. Аккорды скрипок и вирджинала, растворяясь в воздухе, казалось, убаюкивал индейца, сидящего на пороге дома, который, несомненно, обменял недавно шкуру выдры на полбутылки алкоголя.
Он сидел неподвижно, не чувствуя холода. А тем не менее мороз усилился этой лунной ночью.
Приказчик слушал шум бегущей реки, которая уже вскоре должна будет умолкнуть.
— Когда же мы вернемся на берега Сены? — спросил он. — Всякий раз, когда я слышу эту песню воды, меня охватывает тоска…
Господин Базиль покачал головой, раскладывая по местам гири, пинцеты и весы.
— Что касается меня, я никогда не вернусь туда. Меня там ничто не привлекает. Я погибну с тоски или взбунтуюсь.
Приказчик закрыл окно и уселся рядом с купцом. Привычным жестом он обхватил его за плечи, в то время как на лице его появилось выражение грусти и одновременно насмешки.
— Ну что ж, значит, я умру, не повидав Парижа… Так как ничто ведь не сможет нас разлучить, не так ли, брат?
***
— Отправляйся и принеси мне поросячьи ножки, — сказала Жанин де Гонфарель, хозяйка харчевни «Корабль Франции» своему слуге. — Я хочу сделать из них рагу.
— Поросячьи ножки? В такой час? Где же их искать?! Рождество еще не скоро. А потом… вы же знаете, хозяйка, мелкие торговцы и трактирщики не имеют права покупать товар до девяти часов утра.
— До восьми часов! Зима еще не наступила…
— …И не раньше того, как товар будет выставлен на продажу в течение часа на рынках Верхнего или Нижнего города.
— Заткнись! Оставь меня в покое с этими указами олуха Тардье. Не для этого я добиралась так далеко в Канаду, чтобы снова подчиняться этим полицейским. Принеси мне поросячьи ножки, говорю я тебе! Это вопрос жизни и смерти! Попроси приказчика господина Базиля, Поля-ле-Фолле. Для меня он готов будет даже разбудить мясника. Чтоб к утру ты был здесь с тем, что я тебе приказала.
Подчинившись, парень уходит в темноту.
Удовлетворенная, Жанин Гонфарель поворачивается к коту, удобно устроившемуся на мягкой подушке. Кончиками пальцев она почесывает его под подбородком. Кот лениво принимает ласку, щуря глаза.
— Ты мне нравишься, — говорит Жанин. — Послушай, разве у матушки Гонфарель тебе хуже, чем у этой шлюхи, увешанной роскошными побрякушками?.. Знатные дамы, должна я тебе сказать, вовсе не подходящая компания для кота… Ты же видел, чем это для тебя обернулось. Поверь мне, малыш, оставайся лучше у матушки Жанин.
Кот мурлычет Она смотрит на него, и на ее круглом лице появляется огорченная гримаса:
— Да, конечно, я все понимаю, ты такой же, как все мужчины, котяра… Если надо выбирать между доброй женщиной и шлюхой, ты выберешь последнюю. Что ж! Я не строю иллюзий, иди к ней! Ты снова предпочтешь ее. Как всегда!
Со вздохом смирения она смотрит в окно на площадь, по которой сегодня проходила та женщина, одетая в голубое, с бриллиантами в ушах… Та женщина… Настоящее чудо.
В этот час площадь пустынна. В темноте Жанин различает два силуэта, которые переходят площадь и скрываются за углом. Это граф де Сент-Эдм и Мартен д'Аржантейль.
— Интересно! Что делают эти благородные господа в нашем захолустье? Держу пари, они направляются к Красному Плуту, колдуну из Нижнего города.
***
Притон Красного Плута находится в том жалком квартале, который образовался на месте бывшего деревянного форта, построенного господином Шамплэном у подножия скалы; теперь от него остались лишь следы защитного рва, превратившегося в канаву, в которой запоздалые пьяницы принимают иногда ледяную ванну.
В этом квартале изобретательные иммигранты, стремящиеся использовать каждый кусок свободного пространства, соорудили великое множество домов, хижин, лачуг, теснящихся буквально друг на друге.
Этот квартал, с его примитивными жилищами, с крышами из соломы или дранки, взбирающимися по склону скалы Рок, подобно плющу, часто посещает прокурора Тардье в его кошмарных снах, так как он отвечает за чистоту и противопожарную защиту города.
Пробираясь между убогими строениями к вертепу Николя Мариэля, прознанного Красным Плутом, а также Колдуном, они добрались к самому верхнему участку квартала, где, подобно сорочьему гнезду, примостился дом Красного Плута. За ним уже начиналась голая каменная стена скалы Рок.
— Кто здесь? — окликнул их голос старухи из-за двери.
Они вошли в комнату, наполненную самыми противоречивыми запахами: запахом рыбы, различных растений — корней и листьев, развешанных под балками потолка для просушки, и неожиданным запахом книг в кожаных переплетах, больших и маленьких, тонких и объемистых, в огромном количестве лежащих в углу.
В другом углу можно было различить странную фигуру, сидящую на корточках и ловко плетущую сеть. Круглая голова цвета полированного красного дерева, с узкими глазами, казалась слишком большой для его маленького коренастого тела. Это был индеец-эскимос.
Под лампой из клюва ворона, на меховых шкурах, брошенных на пол, в позе индейца сидел человек, писавший что-то на портативном письменном приборе.
Мартен д'Аржантейль с удивлением разглядывал его одежду из замши с бахромой, меховой колпак, надвинутый на глаза. Трудно было определить его возраст.
— Кто вы? — спросил он, неприветливо глядя на них из-под меховой шапки — Я вас не знаю.
— Знаете, — возразил ему Сент-Эдм, — я уже приходил к вам с графом де Варанжем.
— Где он?
— Это именно то, что я хотел бы узнать, и вы один можете мне в этом помочь.
— Я не прорицатель.
— Нет, вы именно он. Я видел ваши действия, Николя Мариэль.
— Ничего вы не видели. Я занимаюсь толкованием Большого и Малого Альбера, изготовлением снадобий и талисманов против несчастий.
— Вы умеете гораздо больше. Среди ваших книг не только Большой и Малый Альбер. Из ваших книг вы узнали то, что Джон Ди увидел в черном зеркале. И я знаю, что вы умеете общаться с духами и вызывать их. Повторяю, не так давно я видел ваши действия.
— Времена изменились.
— И что же нового?
— Плохие предсказания.
— Какие же?
— Я видел, как в ночном небе над лесом прошла вереница лодок…
— Об этом всем известно… вы об этом уже давно рассказали.
— Но то, о чем я не рассказал, это то, что в вашем спутнике я узнаю одного из сидящих в горящей лодке. Я его видел.
— Меня! — в ужасе вскричал Мартен д'Аржантейль.
Это откровение ему вовсе не понравилось. Означает ли это, что он скоро умрет? Он пожалел о том, что последовал за графом Сент-Эдмом. Мартен д'Аржантейль и сам интересовался магией, но ему вовсе не нравится слушать разглагольствования этого низкопробного колдуна.
Чего еще мог он ожидать в темной и невежественной Канаде? В Париже он был на сеансах магии Лезажа и аббата Гибура, в их салонах, пропитанных запахом ладана и дурманящих трав. У него сохранились об этом неописуемые воспоминания. Как в тумане перед ним возникало нежное лицо странной и воздушной Мари-Магдалины д'Обрей, маркизы де Бринвильер, которая, должно быть, его околдовала. Но она его не замечала. Она жила, полностью подчиняясь воле своего любовника, шевалье де Сент-Круа. Вспоминая об этом, Мартен д'Аржантейль горько сожалел о своей теперешней участи.
Граф де Сент-Эдм попытался задобрить колдуна.
— Вы должны нам помочь. Я принес вам то, что вам нужно.
— Что же?
— Прежде всего вот это, — сказал граф, показывая кошелек, набитый экю, — а затем — это.
И он достал маленькую жестяную коробочку, которую ему недавно передал Юсташ Банистер. Откинув крышку, он показал хранящиеся там белые пастилки пресного хлеба.
— Облатки!
Но колдун не шевельнулся. Уставившись невидящим взором на то, что принес ему граф, ой медленно встал и покачал головой.
— Берегитесь, господа, — пробормотал он наконец. — Оставьте в покое эту женщину, прибывшую сегодня в Квебек.
— Мадам де Пейрак?
— Не произносите ее имени, — вскричал колдун гневно. — Тише! — произнес он затем таинственным шепотом. — Вы погубите себя. Она сильнее вас и ваших колдовских штучек. Сила ее такова, что она избежит все ловушки, пройдет сквозь огонь, который ее не коснется, отведет занесенный над нею меч, заставит дрогнуть руку с поднятым на нее камнем, я знаю это, я видел ее сегодня, выходящую из воды. Это она убрала ту женщину, которую вы ждали.
— Мадам де Модрибур?
— Я повторяю, не произносите имен.
— Значит, видение монахини-урсулинки было правильным?
— Меня не касаются видения монахинь. Каждому свое. То, что видела мать Магдалина, знает она одна. Что же до меня, то больше я вам ничего не скажу, и я повторяю вам: забирайте ваши облатки. Я не желаю участвовать в ваших святотатственных ухищрениях. У меня есть мои книги, мои формулы и провидческий дар, полученный от рождения и усиленный наукой. Вот почему я говорю вам: я не хочу ничего предпринимать против этой женщины, так как мое предчувствие говорит мне, что это бесполезно. Ее чары делают ее неуязвимой.
— Но, по крайней мере, вы поможете нам отыскать мессира де Варанжа. Вы сами признали его умение в области магии. А уж он-то будет против нее, за это я вам ручаюсь.
Едва он успел закончить фразу, как вскочил, оглядываясь вокруг и пытаясь понять, откуда исходит этот звук трещотки, так внезапно возникший.
Ему понадобилось некоторое время, чтобы осознать, что это смеется их хозяин. Красный Плут раскачивался, сотрясаемый смехом, растянув рот в глумливом оскале и хлопая себя по ляжкам, настолько смешным ему показалось то, что он только что услышал.
— Надо уходить, — прошептал Мартен д'Аржантейль. — Он пьян.
— Почему вы смеетесь? — спросил граф. Красный Плут с видимым трудом перестал смеяться и внезапно протянул свою костлявую ладонь.
— Дайте мне ваши экю, добрые господа, и я вам скажу почему…
Его пальцы сомкнулись на кошельке, который тут же исчез в складках одежды. Затем он вытер со своих губ слюну, коричневую от табака.
— Я смеюсь над тем, что вы только что сказали, добрые господа… Какой вздор! Мессир де Варанж никогда не победит эту женщину…
Глаза его лихорадочно блестели. Он вполголоса добавил:
— Потому что именно она его убила, своей собственной рукой.
***
Юсташ Банистер вернулся в свой дом в Верхнем городе.
Это была старая лачуга, построенная еще его отцом во времена первых колонистов.
Тощий пес, привязанный к большому дереву во дворе, поднялся, звеня цепью, ему навстречу. Юсташ сильно пнул его ногой и направился в другой конец двора.
С этой стороны его участок примыкал к дому ближайшего соседа, маркиза Виль д'Аврэя. Фасад этого дома выходит на улицу де ла Клозери, а большой двор позади дома простирается до границы с участком Банистера. Банистер прекрасно знает, что маркиз, как крот, роет землю под его участком, чтобы устроить там погреба для своих вин, провизии, чтобы хранить летом лед.
Вокруг полным-полно естественных погребов. Нет никакой надобности залезать со своей лопатой на участок соседа.
А теперь еще маркиз пригласил в свой дом такое множество гостей. Такая куча народу! Наверняка они доставят ему неприятности.
С этого места далеко виден речной простор, острова, мысы, заливы. Белые облака застилают небо, а там вдали — в серо-голубой дымке — линии гор, уходящие в бесконечность.
В городе человек, как в тюрьме. Он не может больше ходить в лес. Если он уходит, у него забирают его имущество.
Самые страшные ругательства, самые ужасные богохульства прозвучали в голове Банистера. Но вслух он остерегается их произносить. Не хватало еще, чтобы вдобавок ко всему ему отрезали язык…
То, что из-за боязни он не может выругаться вслух, еще больше озлобляет его сердце. Человек, доведенный до предела, и если при этом он не может выругаться вслух, подобен надутому пузырю, который вот-вот лопнет.
Когда-нибудь у него будет золото, много золота, и он отомстит всем, даже епископу.
Своей медвежьей походкой Юсташ Банистер возвращается в свою лачугу.
Тощий пес, лежащий у подножия красного бука, остается один в ночи.
***
Тощий пес Юсташа Банистера лежит у подножия красного бука, его мучает голод. Ночь сменила день. И за все это время он получил лишь удар ногой. Каждый момент его ожидания наполнен тяжестью разочарования.
Бедный пес, побитый, голодный, посаженный на цепь, не отрываясь смотрит в одну сторону — туда, где стоит жалкий домишко.
Оттуда придут четверо детей, его хозяева. Он увидит, как они идут к нему, одетые в коричневое, серое, черное, ковыляя и спотыкаясь. Их лица похожи на толстые розовые луны. Когда они наклоняются к нему, он видит, как горят их глаза и смеются их белые зубы.
Тогда взгляд собаки взывает к их безграничному могуществу.
Чувство, охватившее его и влекущее его к ним, так велико, так полно, что он чувствует, как его хвост начинает шевелиться сам собой.
Из их рук приходит жизнь. Кость, кусочек свиной кожи. Он на лету хватает все, что они ему бросают, грызет, глотает и млеет от счастья. Иногда, правда, неприятный сюрприз: гвоздь или камень…
Однажды они бросили ему горящий уголь. У него до сих пор обожжена морда.
Сегодня они не принесли ничего. Он их не видел. Луна выходит из-за облаков и освещает крышу хижины, в которой спят люди. На темной стене выделяется прямоугольник двери.
Дверь откроется… дети выйдут.
Дети, которых он любит!
***
У подножия Квебека река Сен-Шарль несет серебристые воды среди прекрасных лугов прихода церкви Нотр-Дам-Дезанж. В устье реки вода плещется о борта корабля, потонувшего здесь. В прогнившем трюме заброшенного «Сан-Жан-Баптиста» медведь Виллагби устроил себе зимнюю берлогу.