Триумф Анжелики. Часть 14. Глава 55 - читать онлайн

Теперь она признала, что он — отец д'Оржеваль, которого объявили мучеником, погибшим у ирокезов два года назад. В это поверить было очень трудно. Прошлое воздвигло преграды — ситуации и картины, и вот все это рассыпалось в прах перед лицом реальности, потом вновь возникало. У больного поднялась высокая температура. Она стала осматривать тело и обнаружила, что одна нога у него раздута, а кожа покраснела. Ужас перед страшной гангреной охватил ее. При этом было только два выхода: смерть или ампутация.

— Нет! Нет! Я не смогу!

Да, она сумела разделать тушу лося, но отпилить ногу у живого человека, нет! Этого она сделать не сможет!

Она снова обрела внутреннюю силу.

Он должен жить. Они тоже. Слишком много знаков было подано им. Она бросилась лечить его всеми средствами, какие у нее только были.

Гангрена перестала прогрессировать. Но температура не спадала. Он беспокойно ворочался, стонал и, мотая головой, кричал: «О! Пусть она замолчит!.. Пусть она замолчит!..» и все время бормотал слова на наречии ирокезов.

Когда температура упала, он снова потерял признаки жизни, и Анжелике показалось, что он умер.

Она не могла понять и мучилась от мысли, что если это действительно отец д'Оржеваль, то как индейцы могли привезти его в таком состоянии тела и духа.

Болезнь, которая терзала его, была еще страшнее, чем физическая боль. Она хотела бы стереть следы его мучений, сделать его тем, кем он был раньше, — великим, неустрашимым и непогрешимым отцом д'Оржеваль, который вел в бой своих людей под расшитым знаменем, который склонялся перед алтарем, молился, ненавидел женщину, потому что встречал лишь недостойных грешниц и считал их посланницами зла. Но он страдал от предательства друзей, который знал все, вел тысячу интриг и готовил зеленые ароматные свечи с воском и ягодным отваром.

Однажды утром, когда она причесывала детей и рассказывала им истории, она почувствовала, что он смотрит на нее, и, повернувшись к нему, она встретилась с ним глазами. У него было странное выражение лица.

Ей показалось, что он вновь смотрит на нее насмешливо, и она не могла бы объяснить, что означает этот взгляд, но он снова возродил ее подозрения. Тот, кто лежал в кровати, был обманщиком, наверное, следопытом, изгнанником, пьяницей, который, чтобы спастись, украл распятие погибшего отца д'Оржеваля. Он смотрел на нее с сардонической усмешкой, и это было очень неприятно. Она не удержалась и бросила:

— Кто вы такой?

Услышав внезапный вопрос, он изменил выражение лица и выказал беспокойство:

— Я вам уже сказал. Я Оржеваль из Армии Господней.

— Нет! Вы не отец д'Оржеваль. Он был человеком вне всякого упрека. А вы!.. Вы достойны презрения. Вы украли его распятие, вы присвоили его имя, все… Вы — не он. Я это чувствую.

Она подошла к кровати и долго всматривалась в это странное лицо.

— Кто вы? Вы не священник, не святой мученик. Я разоблачу вас.

Она села на кровать, не сводя с него глаз. Она решила расставить ловушки и загнать его туда.

— Расскажите мне о вашей молочной сестре, — сказала она настойчиво.

Он показался ей обеспокоенным, словно ребенок, который боится неправильно ответить.

Она настаивала.

— Кто ваша молочная сестра… Ее имя начинается на А, как имя Дьяволицы… Разве вы могли бы забыть это адское создание? Амбруазину?

Он побледнел. Его взгляд потух, он отвернулся. Затем он ответил, запинаясь:

— Она… Она не моя молочная сестра… Она молочная сестра Залиля.

Он снова улыбнулся с непонятной иронией и продолжал:

— Однако, мать Залиля была и моей кормилицей до него. Старший брат Залиля, которого она кормила одновременно со мной, мой настоящий молочный брат, имел искривленные ступни… Я помню, что, лежа рядом со мной, он захотел меня убить. Потом мне рассказали, что я сам убил его, задушил в нашей общей колыбели.

Анжелика вздрогнула и вспомнила о словах Амбруазины, которые она любила повторять: «Мы — трое проклятых детей с гор Дофинэ».

Возвратившись к реальности, она живо возразила:

— Глупости! Вас убедили в этой байке, чтобы причинить вам зло. С самого детства вас окружали недостойные и жестокие женщины. С одной из этих милочек я сама столкнулась, с Амбруазиной. Но я совершенно не верю, что вы похожи на них.

— Смотрите-ка, как пылко вы меня защищаете… Но, может быть, вы правы. Чем необычнее рождение, тем суровее судьба.

— У вас были трудные цели и не без причин…

— Может быть, вы скажете яснее?

— Я плохо вас знаю. Точнее, я совсем вас не знаю. О вас ходит молва как о миссионере, воине, победителе, завоевателе новых стран во имя Господне и на благо королевства. Одухотворенный священник, несущий спасение душам, это — вы? Или это — лишь один из образов, подходящий для данного момента? Не примкнули ли вы к иезуитам, чтоб встать на ваш собственный путь?

— Который привел бы меня куда?

— Туда, где вы оказались в настоящий момент.

Он возразил.

— Нет, я не могу согласиться. Я не могу принять эту мысль, что столько ошибок и страхов, столько мерзостей составили мой путь, предопределенный Богом… Ваши рассуждения заражены ересью. Вы приближаетесь к Лютеру, который говорил: Греши, но греши сильно!..

— О! Не утомляйте меня, прошу вас! Я не в состоянии рассуждать о теологии. Догмы! Буква закона! Армии сражаются. Я просто хочу сказать, что нужно посмотреть другими глазами на вашу жизнь… под другим углом зрения… И хватит вам заниматься тем, что сказали Лютер, Кальвин и Святой Томас… Ибо никто не может определить, что есть грех, а что не есть грех.

Она говорила, не думая. Это был просто обмен словами, словно два сверкающих клинка скрещивались в ходе стычки.

Последние слова заставили его вздрогнуть, и она увидела, что в его глазах зажглись опасные огоньки, она не обратила на них внимания.

— Да! Да! Это так и есть, хоть вы и иезуит до мозга костей! И вам не удастся меня переубедить! Хватит разговаривать на такие мрачные темы.

Он лежал без движения какое-то время, закрыв глаза. Она спросила себя, не находится ли он снова в состоянии комы из-за ее противоречивых слов. Она пожалела, что была с ним слишком груба и недостаточно хорошо заботилась о его здоровье. Но когда она встала, чтобы дать ему отдохнуть, он взял ее руку, поднес к губам и прошептал:

— Будьте благословенны!

Далее наступил период спокойствия, не лишенного живости. Так под слоем золы тлеют угли, в любой момент готовые разгореться ярким пламенем.

Все было покрыто слоем снега.

И Анжелика потеряла счет времени, худо-бедно различая ночи, когда ей приходилось вставать и поддерживать огонь, и дневные хлопоты, которые она выполняла медленно. Приготовить еду, вымыть и причесать детей, сменить повязки раненому, накормить. День, почти такой же темный, как ночь, был короток. И она с удовольствием скользила под покрывала. Позже ей надо будет встать, чтобы еще раз накормить всех, затем она проходила за свою занавеску, чтобы прибраться и сделать прическу. Но сидя, она быстро уставала. Она снова ложилась в теплую кровать и погружалась в забытье.

Эта зима сделал их похожими на путников, оказавшихся на одном плоту, которые плывут по реке ночи и зимы в сторону весны.

Она проращивала зернышки риса и давала их детям, чтобы избежать цинги. Она давала их также и священнику, но он отказывался:

— Это для детей. Я — лишний рот. Почему вы спасли меня?.. Почему вы не съели меня?..

Все изменилось.

Часто она просыпалась по ночам и с удивлением замечала, что не испытывает прежней тревоги. Тогда она прижимала к себе детей и наслаждалась спокойствием.

Отблески тлеющих углей наполняли комнату розоватым свечением. Присутствие мужчины перестало волновать ее, потому что она больше не ощущала в нем врага и знала, что он не умрет. Ее мучило раньше сознание того, что ко всем ее бедам прибавились ее страдания. Теперь она расценила бы кончину священника, как начало их гибели. Она поняла, что не хочет его смерти, потому что дорожит им. В молчании ночи она прислушивалась к его стонам: «Пить… Пить… Пусть она замолчит!..» И она успокаивала его тихими спокойными словами, с чувством сопричастности, которое объединяет слепых или потерпевших кораблекрушение, выживших и оставшихся на поверхности моря.

— Вы спите?

— Нет.

— Вам больно?

— Нет.

Однажды он ответил:

— Я не знаю… Давным-давно я забыл, что такое жизнь без страданий.

И он начал рассуждать менторским тоном, словно был на кафедре собора, о принципах, представленных в книге «Практика инквизиции», в одном из знаменитых произведений инквизиции, написанным Бернарелем, Великим Инквизитором Тулузы, в начале двенадцатого века. Он процитировал «слушание страдающего» — как метод пытки, использовавшийся широко. Там тоже, говорил он, словно обращаясь к ней, кровь не должна течь, чтобы приговоренный не умер сразу. Вот почему все инквизитора опираются на три основных вида истязания: колесо, дыбу и воду. А потом приходит очередь огня.

Вначале, думая, что он бредит, она позволила ему рассуждать, но затем прервала:

— Ну, хватит. Сейчас ночь, нам приснится кошмар от ваших рассказов. Давайте спать.

— Сейчас не ночь, а день.

Удивительно, но он различал время суток, мог определить, светит ли солнце, идет ли снег.

Это помогло Анжелике упорядочить их жизнь, разделить ее на дни и ночи, и даже на месяцы. День был предназначен для дел, и она могла успешнее сопротивляться сонливости, зная, что за окном — не вечерние сумерки, а дневной тусклый свет. Так дни сменялись ночами, недели составляли месяцы, а зима была в самом разгаре. Это был страшный период, мрачный и опасный, таинственный, как лабиринт, как подземелье. Настали дни, похожие на ночи, и они много спали. Анжелика интуитивно чувствовала, что ее поддерживают непонятные силы, которые помогают им выжить и спастись, и по отношению к которым она испытывала огромную благодарность.

«Хоть бы мы были счастливы!..» — говорила она себе.

Эти слова она вспомнит, когда будет думать об этих временах. Все имело свой смысл: жесты, молчание, слова и даже сон. Рассказы, признания, мнения, исповеди, споры, узнавание — все было наполнено новым значением.

«Я не хотела бы все это забыть», — говорила Анжелика, сомневаясь в своей ослабевшей памяти.

Она представляла себе, как будет сидеть солнечным утром у открытого окна с пером в руке и писать «Хроники плота одиночества», где два замогильных голоса, задушенных ночью и зимой, разговаривали под шум детской возни или потрескивание дров в очаге. Здесь прошлое переплеталось с будущим, судьбы, потрясения — все слилось, и она спрашивала себя: «А я? Кто я такая?» Однажды Рут и Номи ответили ей на этот вопрос:

— Однажды тебе об этом скажут.

Для иезуита разворачивание этой хроники означало возвращение к здоровью, физическому и духовному. Время, проведенное в плену, оказало на его мозг такое же действие, какое могли бы оказать удары дубинкой по затылку. Он иногда, словно не думая, рассказывал о своих злоключениях, а иногда делился опытом, приобретенным у индейцев. Например, это касалось приготовления разного рода пищи.

— Ух, как колотила меня тетя Ненибуш, но кулинаркой она была отменной. Она знала по меньшей мере десять рецептов приготовления индейского хлеба.

— Кто такая тетя Ненибуш?

— Моя индейская хозяйка.

Вначале его возвращение к реальности было довольно странным. Он словно бы собирал воедино человека, разобранного на части. Внезапно он мог сказать:

— Мадам, не соблаговолите ли вы выслушать несколько историй о лосях?

— О лосях?

А Шарль-Анри тащил близнецов и заверял:

— Я люблю, когда он рассказывает такие истории о животных, мама.

Это было в тот день, когда Анжелика готовила похлебку из копыт молодого лося, которые она нашла возле форта. Там снег был вытоптан по кругу, внутри которого виднелись обрывки кожи, обломки костей, — следы пиршества. И вот он объяснил, почему в это время года невозможно встретить самку и детеныша.

— У него не было рогов, — вставила она.

— Самец теряет рога в декабре, и они начинают расти только к апрелю, пока не станут роскошным украшением, которое по осени послужит одним из способов привлечения самки. Детеныш должен будет родиться не раньше, чем через восемь месяцев, так что невозможно встретить самку с детенышем в это время.

— Я совсем поглупела. Я и сама обо всем этом знала, но я была вне себя…

На вопрос, который она ему задала:

— Как вы узнали, что лось бродит возле дома?

Он ответил:

— А вы как узнали в ночь Епифании, что Отец Массера и его спутники умирают в снегу в нескольких шагах от вашего жилища?

Он знал о ней многое. Но не стоило видеть в этом чудо, потому что уже было известно, насколько переплелись их судьбы во время пребывания ее и его в Северной Америке.

Мало-помалу она начала выяснять «темные» стороны.

— Отец, — сказала она однажды, — в Квебеке имеется реликвия, считают, что палец святого, находящийся в специальном хранилище, принадлежит вам, и это еще ничего не доказывает, потому что очень часто канадцы, миссионеры и следопыты жертвуют индейцам фаланги пальцев, чтобы доказать силу христианской веры и преданность королю Франции. Но что касается вас, то речь идет о священных реликвиях. Ведь для всех вы умерли, отец, от мучений, причиненных ирокезами. Вас уже включили в список канонизируемых и вскоре в Риме вас утвердят. Как случилось, что слух о вашей смерти распространился так широко? Это ведь произошло более двух лет назад?

Он закрыл глаза и выдержал паузу, прежде чем ответить. Тон его был презрительный.

— Болтуны любят сочинять сказки.

— Тот, кто принес новость, не был болтуном в таком смысле, в каком вы это понимаете. Он показался мне очень серьезным и не расположенным шутить. Однако, я собственными ушами слышала, как он утверждал: «Отец д'Оржеваль умер под пытками ирокезов. Я тому свидетель». И давай нам описывать ваши страдания и вашу кончину. Его сопровождал Таонтагет, вождь онондагов, он принес моему мужу вампум от Уттаке, вождя могавков, означающий: отец д'Оржеваль мертв. Я видела этот вампум и сама его расшифровала.

Иезуит привстал, и глаза его засверкали от гнева:

— Он сделал это! Он сделал это! — повторил он несколько раз, и она не поняла, идет ли речь о Марвилле или об индейцах. — Он осмелился!..

Он уставился на нее суровым взглядом.

— Что в точности означало колье-вампум?

— По правде говоря, мы сначала решили, что отец де Марвиль говорит правду. Но точное значение вампума было: твой враг больше не сможет вредить.

Она увидела, как он затрясся, и решила, что ему стало плохо. Но он хохотал.

— Правда!.. Ох, как это верно!.. Твой враг больше не может вредить!..

Он повернулся к ней, теряя силы и шепнул на ухо:

— Но это — ваша ошибка, ваша собственная ошибка. Вы ошиблись во всем!..

Такие взрывы язвительности напоминали ей, что перед ней действительно тот человек, который преследовал ее, который нападал на нее.

— Почему вы проявляете столько ехидства, когда дело касается меня, отец? Ведь вы не знаете меня… и до этого времени мы даже не встречались!..

— Нет, я вас видел!..

Таким образом подтверждалось одно из ее подозрений.

Догадываясь, на что он намекает, она почувствовала, что ни один, ни другой не в состоянии в данный момент коснуться этого происшествия.

Он с удовольствием рассказывал о своем детстве. Она сама просила его об этом. Ей было интересно узнать подробности тех лет, особенно об Амбруазине.

Темные годы детства, похожие на ночь и полные злодейства, проведенные в обществе сурового и опасного человека — отца, приучили детей к владению рапирой с самых ранних лет. Он был воспитан в среде ненависти к еретикам, в убийствах которых часто участвовал.

Он родился в среде демонических женщин, подверженных самым страшным порокам.

— Они все были как «Лилия», первая грешница, как женский образ зла.

Очень юная и прелестная, словно маленький ангел, Амбруазина была подвержена всем порокам и особенно порокам лжи и жестокости.

— И этот образчик порока вы отправили нам, чтобы достичь ваших целей: покорить ваших противников во Французской бухте!

Он снова насмешливо улыбнулся.

— Славная битва для прекрасных женщин!.. Она и не думала, что вы будете драться ее же оружием: хитростью и дерзостью. И вы победили.

— К сожалению, не окончательно! Ибо она еще жива. Она вернулась сюда, чтобы осуществить свои планы.

Но когда она принялась объяснять ему, каким образом развивались последние события, он проявил безразличие. Он не был уверен, что Амбруазина по-прежнему опасна.

Его память остановилась на первых эпизодах их борьбы. То, что происходило после его отъезда к ирокезам, его не интересовало.

Поскольку он вспоминал о Ломенье, который был его другом по колледжу, она спросила о событиях после сурового Дофинэ, заставили его оказаться среди иезуитов в самой ранней юности. Он охотно рассказал.

— У меня был дядя, брат отца, епископ или каноник, я точно не помню, который так же ревностно охранял законы и догмы Церкви, как мой отец убивал еретиков.

Он изъявил желание видеть меня в каком-нибудь ордене, и напрасно отец объяснял ему, что я — единственный наследник. Не знаю, быть может, он таким образом претендовал на свою часть наследства. В течение двух дней они спорили, ругались, доказывали, пока не вмешался я сам. Я принял сторону духовника.

Сознавая, благодаря милости Божией, что все, что происходило со мной в доме родителей, было наполнено грехом и грозило мне физической и духовной гибелью. И вот я настоял на том, чтобы следовать за дядей. Так я попал в Клермонский колледж иезуитов в Париже.

Он часто рассказывал о своей дружбе в колледже с Клодом де Ломенье-Шамбор или возвращался к детским годам.

— Ребенок вспоминает о невыразимом. Экстаз дается Богом только ему, невинному созданию. Но как быстро наши мечты разлетаются в пыль и прах… Я часто находил тому подтверждение в обществе юного Клода де Ломенье-Шамбор, который на несколько лет меня моложе. Но позже наши пути разошлись.

— Они повредили мне что-то здесь, — говорил он, указывая на свой бок.

Она решила, что речь идет об ирокезах, но он имел в виду иезуитов.

— Они повредили, сломали, разбили что-то, из-за чего полная жизни ветвь превратилась в сухой обломок, не способный к весеннему возрождению… Дитя природы — вот кто я был… Женщины легче переносят такие влияния. Они проще принимают свет и тень, гармонию и хаос. Даже тогда, когда я прибыл в Америку, чтобы присоединиться к моему другу Ломенье-Шамбор, я еще питал некоторые иллюзии. Америка! Я так надеюсь, что хоть здесь найду царство света!

Но и в Америке меня ждало разочарование. В этом языческом краю царство Христа, райское пламя, тускнело и гасло.

И когда я узнал, что вельможа, который не зависел ни от английского, ни от французского короля, утвердился здесь, я стал бить тревогу.

Я навел справки о нем. Это был один из флибустьеров из Карибского моря. Но не это было самым страшным. Я чувствовал, что от него исходит угроза моей жизни, моему спасению.

— Уверяю вас, что мой супруг, обосновавшись в Америке, не имел ни малейшего представления о вас. Напротив, он даже хотел встретиться с миссионером или еще каким-нибудь обитателем этого края, французом, англичанином, шотландцем, чтобы стать его союзником. Что касается меня, то в то время меня вообще не было во Французской бухте.

— По правде говоря, меня насторожило не только его появление, сколько мое собственное предчувствие, что все только начинается…

В этот день они больше не разговаривали на эту тему. Когда он притворялся, что не помнит чего-либо или путает факты, она понимала, что данная тема причиняет ему боль, что он может потерять сознание от болезненных воспоминаний. И тогда она просила его успокоиться и переводила разговор на какие-нибудь другие события.

Но им казалось, что вся жизнь — это болезненная тема.